Шолохов действительно рядом
Над «Донскими рассказами» Шолохова рыдала. А «Жеребенок» так запал в душу, что долго не могла забыть и самого жеребенка, тонконого, с наивно раскрытыми глазами, дрожащего от холода и ужасов войны, и спасителя - красноармейца Трофима, пожертвовавшего собой во имя его жизни…
А потом прочитала критические заметки давних времен. Оказывается, находились те, кто упрекал писателя за «психоз ненависти», «романтику расстрелов», возведение в культ насилия, идеализацию методов насилия «во имя высшей правды». Тогда подумалось: а ведь и сегодня, напиши Шолохов нечто подобное, кто-то замер бы от жалости, а кто-то…кто-то снова усмотрел бы в шолоховском следовании правде идеологические мотивы и пристрастия…
Мне же захотелось побывать в творческой мастерской Шолохова, поработать рядом с Писателем, перенести его вИдение действительности и колорит авторских слов в свой незамысловатый рассказ о тех, кто волею судьбы выполняет свой долг на СВО. И пока я творила, мне казалось, что Михаил Александрович одобрительно кивал, позволяя пользоваться своим лексическим арсеналом.
Сначала я на основе сюжета шолоховского «Жеребенка» придумала сюжет о коте, чей собирательный образ сложился под влиянием прочитанных постов в соцсетях о животных на СВО. Мне нужно было следовать замыслу Михаила Александровича: показать, как война расчеловечивает, а зверьё, оказавшееся в гуще трагедии, очеловечивает людей, наполняя их окаменевшие сердца и привыкшие к смертям души любовью и жалостью. Жеребенок у Шолохова – мерило человечности. Трофим – герой, способный победить в себе звериную злобу. Он не убил потомка рыжей кобылицы первый раз, хотел было убить его, когда тот мешался во время боя, но не смог - рука дрогнула. Во время переправы красноармеец пожертвовал своей жизнью, спасая жеребёнка, помогая ему добраться до берега в виду неприятеля.
В своем Володьке мне захотелось раскрыть трофимовскую доброту, скромную, отеческую. И главное – заразительную. Бойцы, глядя на трогательные отношения главных героев (человека и животного), оттаивали, становились мягче и человечнее.
В «Донских рассказах» критики отмечают отсутствие «откровенной поэтизации подвига, … романтических красок, поэтических реквиемов, сопровождающих уходящую жизнь героев революции в романтических повестях». У Шолохова «безобразно просто» умирают люди. Это второй момент, который я почерпнула для себя и решила учесть его. Оказалось, это очень трудно описать бойца, не оценив его стойкость и героизм.
Конечно же, мой словарный запас и умение создавать яркие изобразительно-выразительные средства весьма скромны, поэтому я решила поэкспериментировать: создав ткань своего повествования, я расшила её шолоховскими блестками, благодаря чему в рассказе появился контраст, усиливший трагедию человека, тянущегося к миру, но вынужденного воевать. Подражая Михаилу Александровичу, я училась ощущать вкус и цвет шолоховского слова. Так писать, как Мастер, можно только тогда, когда ты с молоком матери впитал любовь к красоте донского края и его культуры. Чтобы не присвоить себе заслуги Писателя, мне показалось правильным выделить жирным шрифтом цитаты из «Жеребенка», что позволяет, кстати, наглядно показать эффективность «работы» шолоховского слова.
А еще, оказавшись так рядом с Писателем, я поняла, что очень люблю литературу. Я никогда не была на войне. Я никогда не испытывала смертельный страх от происходящего. Но я всё-таки знаю, что война – это гадко, противоестественно. Война - это страдания, смерть. И там, среди крови и боли, жестокости и злобы, человек способен сохранить в себе человека. Сохранить любовь и жалость, сострадание и милосердие. Так учит литература Шолохова, искусство слова, которым он овладел в совершенстве. Перенесенная в сегодняшний день, его проза поражает своей актуальностью. Вне времени и сроков человек на войне – величайшая трагедия, от которой сжимается сердце и рождается огромное желание остановить войну.
А теперь с Вашего позволения моё подражание Михаилу Александровичу Шолохову.
Сифон
- Ты чуешь? Шо-то шуршит? – остановил товарища боец с позывным Шкода.
- Не знаю, - настороженно ответил вечно угрюмый Кум.
Звук доносился из продовольственного склада, нареченного так всё тем же Шкодой. Вчера подвезли гуманитарку, и теперь картонные коробки ждали встречи с теми, кто три дня как ушел на передок.
- Мыши, что ли, бля…?- остервенело выдохнул Шкода. – Вот твари! Ничем их не вытравишь!
И он рванул шугануть проклятых грызунов – злейших врагов штурмовых отрядов. Но в этот момент кто-то тихонечко мяукнул и послышалось яростное царапание об ящик с сухпайком.
Бойцы бесшумно прокрались к ящикам. Между коробками неистово сучил лапами наглый, бессовестный кот непонятного цвета и масти, в комьях засохшей грязи и сваленной шерсти. От его напористого штурма в ящике уже сифонила дыра. Что-то ароматное и вкусное сократило его бдительность настолько, что он не отреагировал даже на подошедших людей.
- А ну брысь!.. – шикнул Шкода, ухватив его за хвост-мочалку и потянув к себе. Но тот яростно впился в оголившийся конец копченой колбасы, заботливо положенный чьей-то материнской рукой, и только прошипел в ответ свои кошачьи ругательства.
- Ля, наглец! Да я тебя..., - боец изящно выругался и уже готовился к наихудшему наказанию этой животины, как кот, откусив честно отвоеванный у ящика кусок, оглянулся. Рыжие, блестящие, словно бусинки, глаза и мольба в них о пощаде пронизали душу видавшего виды мужчины в форме.
- И че ты смотришь? Че ты смотришь? Просифонил нам ящик и ничего?
Кот стоял как изваяние: грязный, неприлично худой и жидковатый, с куском колбасы в зубах, дрожа и шатаясь на тонких лапах, ожидая приговора, но не сдавшись.
- Вот Сифон! Ты гля! Типа режьте меня, а колбасу не отдам! – хохотнул Шкода.
- Выкинь ты его, сволочь эту хохляцкую. Или об ящик двинь, чтоб и не мявкал больше, - процедил злобно Кум. – На войне животина только мешает. От неё сердце из камня обращается в мочалку… А с мочалкой не выживешь.
- Ну чё ты звереешь… Сердце… Мочалка… Скажешь тоже! Может, мышей у нас жрать начнет? – с надеждой высказался Шкода, почесав затылок.
Послышалось тарахтение мотора. Возвращалась «Нива» с группой. Голодные, усталые и чумазые, спрыгивали бойцы, разминая ноги.
- Ого! У нас пополнение? Новенький, что ль, - умиленно зазубоскалил самый молодой – Пацанчик, глядя на висящего головой вниз с куском колбасы в зубах и рычащего хищника.
- Ага! Колбасу нашу решил заточить, а Шкода надеется, что мышей будет гонять, - всё так же злобно процедил Кум, и, повернувшись к раздумавшемуся Шкоде, скомандовал:
- Гони ты его… хохляцкая порода… откормим, а он морду воротить будет… Да и грязный он, небось заразный…
- Да ладно, мужики, не троньте.., - просяще потянул Пацанчик, - я его помою…
Часа через два, когда умывшиеся и насытившие своё нутро бойцы растянулись в тревожном бойцовском сне, Пацанчик отыскал свернувшегося в кустах кота и пошел к ручью приводить его в порядок.
Хорошо вокруг. На траве розовеет роса. Бежит ручеек с бесконечной стремительностью. На повороте вода кучерявится завитушками, и зеленые гривастые потоки с наскока поталкивают гальку, рассыпанную у воды вешним обвалом. Только полянка, истоптанная сапогами штурмовиков, изрытая окопами, напоминала заплаканное, измятое горем лицо девушки. А Пацанчику вспомнилось, как однажды приволок домой чумазого, вывалянного в грязи котенка – мамка чуть не выпорола за выпачканную куртку. Вместе потом отмывали и куртку, и котенка. Беляком прозвали. Разом росли: он добряк-Вовка и кот Беляк с черными пятнышками на спинке…
- Ты только не пищи, ладно, - попросил парнишка, погружая кота в прозрачную холодную воду и очищая его ослизлое тельце. – Хлопцев разбудишь, они не простят…
Но хлопцы, складки вокруг рта которых темнели изогнутыми бороздами, спали крепко, и снились им родные дома да родные лица, которых не видели они уже несколько долгих месяцев…
***
- Ты смотри, Сифон что ли? – изумленно воскликнул Шкода, тоже не приминувший устроить себе отбой, хотя на задание не ходил. На войне сколько ни спи – все равно мало… А от кухни их полевой тянуло вкусно. Бойцы разом глаза пооткрывали. Можно и подкрепиться.
На пеньке перед блиндажом под стеной, завешенной маскировочной сетью, сидел Пацанчик, на руках которого доверчиво мурлыкал новый знакомый, неприлично с точки зрения маскировки рыжего цвета, и насмешливо косился на подходивших.
- И… хорош… Откормится чуток – и красавчик будет, - заулыбались бойцы, протягивая к нему свои шершавые ладони.
Кот, совсем еще юный, сначала голову ткнул под мышку Пацанчика, но, почувствовав неожиданную теплынь от прикосновений людей, одобрительно муркнул. Впервые он ощутил полноту жизни и неизбывную сладость человеческой ласки. Глаза его лучили горделивую радость, приправленную какой-то непостижимой усталостью, а атласная верхняя губа ежилась улыбкой. Бойцы тоже улыбались.
Решено было приблуду оставить в отряде. Вроде и лелеять его ни сил, ни времени не было, а вроде и жалко его так взять и выгнать. Пропадёт же, чертёнок рыжий. Правда, проку от него не было никакого. Шкода, решивший приучить Сифона к охоте на мышей, потерпел фиаско: сердобольные бойцы кормили животину своими вкусняшками: то мяском тушеночным поделятся, то сальцо с лучком – кто ж откажется?
***
В последнее время обстановка на ЛБС обострилась. Штурмовики налегали вперед, выдавливая врага из курских лесополок. Те свирепо огрызались. Судя по всему, хохлы пополнили свои снарядные закрома, и после недельного затишья надо было ожидать прилетов.
Володька с позывным Пацанчик поправлял шнуровку на берцах, пока его пушистая приблуда с любопытством изучала еще неизведанные просторы лагеря. Сегодня он и его товарищ, зема Кислый отдыхали. Их очередь. Почему-то спать не хотелось. Хотелось домой. Где кошак?
- Сифон! Кыс-кыс, - позвал Володька.
Сифон, отъевшийся за неделю и принявший более респектабельный вид, пошел на зов. Пацанчик ждал, добродушно ухмыляясь полюбившейся животинке. Но кот вдруг резко принял самую настороженную позу, какую только хищники принимают перед самым своим нападением, постоял секунд двадцать к чему-то прислушиваясь и… сорвался с места прямиком в укрытие.
- Чо это с ним? Просифонил так, что в ушах зазвенело, – удивился наблюдавший за происходящим Кислый.
Володька рванул за котом. Туда же повернул и напарник. И не успел он переступить порог блиндажа, как раздался оглушительный взрыв. Снаряд жмякнулся совсем рядом.
- Вот он, прилет, - прошептал Пацанчик, глядя на прижавшегося в угол и дрожавшего кота. – Не боись, прорвемся.
А сам, прижав одну руку к сердцу, напротив которого в кармане лежала иконка с ликом святого, а другой поглаживая испуганного Сифона, шепнул: «Господи, помоги!»
- Я триста! Я триста! – вскрикивал резким осипшим голосом, перемежая крики неистовыми ругательствами, напарник, не успевший влететь в укрытие.
Пацанчик кинулся наружу, схватил раненого бойца и втянул вовнутрь. А в воздухе один за другим поднимались столбы дыма. Через пару минут все умолкло. В небольшую щель заточил золотистую россыпь солнечный кривой луч.
- Вроде тихо, - прислушиваясь, выдохнул Пацанчик. – Пронесло. Потерпи, браток, - говорил он напарнику, накладывая жгут на кровавившую ногу.
И как бы в подтверждение отмены тревоги кот спокойно в своем углу уже облизывал лапы, мурлыча о чем-то своём, о кошачьем.
- Прикинь, ему тоже было страшно, - утешал зёму Пацанчик.
- По ходу, он нас предупредил, - сквозь боль улыбнулся Кислый. – Но я не успел…
***
За три месяца проживания в отряде ситуация повторилась и не раз. Все смекнули, что пушистый друг чувствует прилеты и бежит в укрытие за несколько минут до смертельной опасности.
- Ничего себе! Вот подфартило, - шутили бойцы. – Да нам теперь воевать в одно удовольствие!
Слава о Сифоне разнеслась мгновенно по соседним отрядам. А там еще и военкор, гостивший у штурмовиков, о нем пост выставил. Короче, Сифон был на особом счету. И талисман, и ангел-хранитель…
Но вот однажды случилась беда. Отряд был переброшен на новую точку: враг отступал, и нужно было двигаться вперед. Новая лесополка. Новые блиндажи. Работа закипела. Главное успеть укрытие соорудить. Работали дружно, сноровисто. Шутили, на Сифона поглядывали. Тот под кустами себе местечко усмотрел, улегся, на солнышке греется, мурлычет. Где-то под сенью лопухов разок-другой хлопнула крыльями и непринужденно, но глухо пропела какая-то птица. Звенели пчелы. Бесновались пушистые бабочки.
Но вдруг зажмуренные от удовольствия глаза широко открылись, кот вздыбился, задрожал и… Куда бежать? Он кинулся в ноги Пацанчику. Все поняли – они не успели. Началось!
Один прилет. Крики, стоны. Второй. Третий. Пацанчик вжимался в землю, чувствуя под собой живое, дрожащее тельце жалобно мявчавшего кота. - Не боись. Прорвемся! Господи…
Очередной взрыв прервал слова бойца.
Наступила тишина. Матерясь и отряхивая комья земли уцелевшие бойцы подходили к раненым, помогали им. К Володьке подбежал Кум:
- Пацанчик, ты чего? Пацанчик, - позвал он, потянув того за откинутую руку.
Три года СВО сломал, сколько раз смерть по-девичьи засматривала ему в глаза, и хоть бы что, а тут побелел под красной щетиной бороды, побелел до пепельной синевы Кум.
- Пацанчик, ты это…
Высвободившийся от Володькиной руки несчастный Сифон, всё так же жалобно мявчавший и дрожавший всем тельцем, стал тыкаться мордой в посеревшее лицо бойца.
***
Володьку, в одночасье ставшего двухсотым, и спасенного им Сифона провожали бойцы домой. Там их ждала мама.
